Арина Остромина

Моё время

Моё время остановилось, когда мне исполнилось сорок. В Круг меня взяли по квоте: как раз появились места для сорокалетних, я удачно прошёл тесты и смог сам оплатить остальное. Сначала я ходил по улицам, разинув рот: по умным дорогам, напичканным датчиками, бесшумно скользили умные беспилотные машины, по идеально ровным тротуарам гуляли нарядные и красивые прохожие. Потом начал активно знакомиться с такими же счастливцами. Искать друзей и единомышленников мы могли не только по общим интересам, но и по любым другим параметрам: по месту рождения, по дате попадания в Круг, да хоть по длине левого мизинца. Никто никуда не спешил, мы расслабленно тратили месяцы и годы на любую ерунду и наслаждались этим. Новые приятели меня восхищали, я нашёл себе отличных собеседников для разговоров на какие угодно темы, скучать не приходилось.

Новичкам давали осмотреться и отдохнуть, а потом приглашали на собеседование в здание администрации. Я подошёл к стеклянной двери, приятный голос из незаметного динамика спросил мою фамилию, после моего ответа дверь отъехала в сторону. У лифта загорелась бегущая строка: «Поднимайтесь на третий этаж». Привычных кнопок в лифте я не увидел, но они и не понадобились: лифт сам остановился в нужном месте и терпеливо ждал, пока я выйду. На стене коридора высветилась ещё одна строка: «Идите направо, кабинет 342». Я даже подумал, что и там меня встретит только текст на стене, а не живой человек. Но нет. За просторным столом сидела холёная женщина лет пятидесяти — как я потом узнал, для административной работы у нас в Круге использовали именно таких. Считалось, что они уже успели прожить долгую жизнь вне Круга, всё испытали, всё попробовали — почему бы и не посидеть теперь в кабинете, подбирая людям занятия и решая немногочисленные проблемы.

— Фамилия? — спросила женщина.

Я удивился: разве умный дом не предупредил о моём приходе? Но ответил. Женщина кивнула в сторону кресла, я сел. Она протянула мне белый браслет, велела надеть на правое запястье. Потом начала задавать вопросы: чем я занимался вне Круга, где учился, когда подал заявление — хотя всё это она и так знала из моего досье. Потом вопросы стали интереснее: что я нарисовал бы, если бы мне дали только синюю краску. Какие три слова я написал бы на потолке своей комнаты. Почему я хотел попасть в Круг. Стал бы я спасать тонущего человека, если бы не умел плавать. И дальше в таком же духе. Я даже успел проголодаться, пока отвечал.

— Всё, снимайте браслет.

— Всё? А дальше что?

— Идите домой.

— А результаты?

— Вам сообщат.

Пожав плечами и приподняв брови, я встал и вышел из кабинета. Не так я себе представлял приём на работу. Впрочем, как я уже говорил, спешку здесь не одобряли, поэтому я не торопясь покинул здание, сел за столик в уличном кафе, сделал заказ в электронном меню и стал ждать. Зашёл в спейс новых переселенцев, спросил, кому уже предложили новую профессию.

Постепенно мы все привыкли к здешним порядкам, научились не торопиться, получили свои первые назначения. Один за другим мои товарищи покидали спейс новичков — там нас уже сменял новый набор, по следующей квоте. Меня направили в конструкторское бюро. Я и до Круга работал инженером, так что почти ничего не изменилось. Вот только обучение пришлось пройти заново: техника здесь, как и наука, шагнула далеко вперёд по сравнению с моим родным заводом. Иногда мне даже казалось, что я попал в будущее. Новые задачи меня увлекли так, что я готов был сидеть в бюро допоздна. Однако это не разрешалось: специальный пункт в контракте обязывал меня беречь здоровье. На рабочем месте я мог оставаться не больше шести часов в день, да и то лишь при условии, что два из этих шести я отдыхал — итого четыре часа активной работы. Считалось, что это оптимально для человеческого организма, даже для такого усовершенствованного, как у нас.

В моём бюро проектировали умные дома. С середины двадцать первого века в нашем мире других домов и не строили: люди привыкли, что всеми инженерными системами зданий управляют компьютеры. В дешёвых домах стояли самые простые модули — с контролем отопления и вентиляции, регуляцией освещённости, охранной и противопожарной сигнализацией. А чем дороже дом, тем больше бытовой техники работало через единую сеть, подстраиваясь под образ жизни хозяев.

Но здесь, в Круге, я увидел такое, что моим бывшим коллегам и не снилось. Я знал, конечно, что следующий шаг развития умных домов — проверка медицинских показателей жильцов. И на моём заводе уже начали проектировать такие системы. Но в Круге это считалось давно пройденным этапом и позавчерашним днём. Умные дома здесь не только брали анализы и составляли отчёты о здоровье жильцов, но и добавляли каждому в пищу минералы, которых ему не хватало, или нейтрализаторы веществ, которых оказывалось слишком много.

А больше всего меня поразило другое: если с анализами всё было понятно, то с проверкой психологического состояния дело обстояло куда сложнее. Именно такими программами я и занимался в Круге на моей первой работе. Специальные датчики, установленные по всему дому, фиксировали малейшие отклонения в поведении хозяина: вот он лежит в кровати после пробуждения дольше, чем обычно — у него плохое настроение? Надо выяснить, почему. Вот он отказался от своих любимых фруктов на завтрак — опять же, почему? Компьютер анализировал тысячи параметров, от кислотности мочи до оттенка глазных белков. В большинстве случаев умный дом просто менял рацион хозяина и тем самым корректировал его настроение — ну да, ну да, ещё в двадцатом веке была такая присказка: «Я есть то, что я ем». Но если это не помогало, жильца обязывали проконсультироваться с психологом. Первая встреча происходила дома, по сети. Пациент надевал браслет — примерно такой, как на собеседовании для приёма на работу. Я уже знал, что браслет фиксирует все изменения частоты пульса, температуры, дыхания и передаёт эти данные в сеть. Психолог задавал вопрос, анализировал ответы и соотносил с показаниями браслета. Если и это не помогало понять, в чём проблема, жильца отправляли в клинику, где с ним работала уже целая группа психологов.

За несколько лет я разработал восемь вспомогательных модулей для контроля психологического состояния, мне это нравилось, я отлично разобрался в этом деле. Но по закону мы должны менять профессию каждые пятнадцать лет. Это в наших же интересах: если человек слишком долго занимается одним и тем же делом, у него начинается профессиональное выгорание, он теряет концентрацию, перестаёт получать удовольствие от работы — а у нас так нельзя. Жизнь в Круге должна нам нравиться, иначе какой смысл тратить огромные деньги на создание элитной зоны?

Поэтому я снова отправился на собеседование, снова отвечал на сотни неожиданных вопросов, а через неделю получил новое предписание: мне предстояло изучать историю кино. Сюрприз! Никогда не думал, что меня заставят заниматься столь бесполезным делом. Сначала я даже разозлился и хотел написать заявление в администрацию Круга: ваша система, мол, ошиблась насчёт меня, я способен выполнять куда более сложные вещи. Но друзья меня отговорили: я не первый, кто недоволен предложенной работой, и такие заявления уже многие писали и до меня. Ничего хорошего из этого не получалось. Жалобщика обязывали пройти долгие и сложные процедуры перепроверок, а иногда его даже отправляли на это время в карантинную зону, где царит смертная скука и не с кем поговорить. К тому же повторное назначение всегда оказывалось точно таким же, как и первоначальное. Значит, всё это — пустая трата времени.

И я не стал возражать. Явился на новое место работы, в огромную фильмотеку в центре города. Привыкнуть к новой профессии оказалось легко, я быстро втянулся и с удовольствием смотрел по два фильма в день, чтобы до конца рабочего дня ещё успеть сделать заметки о каждом из них. Когда в коллекции заканчивались фильмы очередного режиссёра, я писал полный отчёт о его творчестве, о стиле, о пересечениях с другими мастерами того же времени и той же страны.

Шли годы, будни сменялись выходными, каждое лето я получал месячный отпуск и проводил его в зоне отдыха, за пределами города, на берегу роскошного искусственного озера. В первые пятнадцать лет, пока я работал инженером, у меня всегда была пара: найти подходящую женщину не составляло труда. Я просто задавал все параметры, которые считал важными для своей партнёрши, и программа выдавала мне список подходящих кандидатур. С каждой из них я беседовал по сети, а потом встречался лично с теми, кто мне больше всего понравился. С некоторыми я оставался долго, даже не один год, а с другими мне быстро становилось скучно.

А когда я насмотрелся старинных фильмов, моё отношение к женщинам изменилось: мне захотелось романтики, искренних чувств — всего того, о чём в наше время мало кто слышал. Да и я, если бы не моя работа, никогда бы не задумался о таких вещах. После этого мне стало сложнее выбрать себе пару. Ни одна из тех женщин, с которыми я знакомился, не становилась моим другом — да, они были интересными собеседницами, отличными товарищами для прогулок, партнёрами по теннису и бадминтону. Что касается секса, с ним в Круге проблем не было ни у кого: наши умные дома отслеживали гормональный фон каждого горожанина и незаметно регулировали наше состояние, чтобы организм работал безупречно. Но мне хотелось большего, а я не мог объяснить даже самому себе, чего именно, не говоря о том, чтобы указать это в списке параметров. Человечности? Искреннего интереса к моей личности? Готовности говорить не только о хорошем, но и о плохом?

Я всё чаще проводил выходные в одиночестве, со старинной книгой. А во время отпуска гулял по лесным тропинкам, вдыхал запах сосновых стволов, нагретых солнцем, смотрел по сторонам и размышлял о будущем.

И мне всё чаще казалось, что у меня его нет.

Иногда я вспоминал своих ровесников, оставшихся за пределами Круга: сейчас им уже за шестьдесят. Как бы я жил, если бы остался там? Проработал бы ещё тридцать лет на том же заводе, а потом вышел на пенсию, переехал в маленький домик у реки и каждое утро ходил на рыбалку. Седые волосы, морщинистое лицо, угасший взгляд. Ещё лет двадцать одинокой старости — и неотвратимая смерть.

Я посмотрел на себя в зеркало: аккуратная стрижка, ни одного седого волоса, гладкая здоровая кожа, блестящие серые глаза. Какие могут быть сомнения? Здесь мне чуть за сорок, если судить по состоянию тела, и меня ждёт долгая интересная жизнь. Когда я подавал заявку, медицинские тесты показали, что я точно проживу ещё лет пятьдесят — до девяноста. А инъекция WWND превратила мои пятьдесят в пятьсот: она замедляет старение примерно в десять раз. Впереди у меня полтысячи лет. Сколько я всего успею!

Так я уговаривал себя, и почти всегда это помогало оставаться в хорошем настроении. А если переставало помогать — ну, что ж! Я знал — я же сам разрабатывал модули слежения, — как обмануть датчики и скрыть приступы уныния и хандры. В клинику мне не хотелось: люди выходят оттуда бодрыми и весёлыми, им снова всё нравится, и это правильно. Но я хотел сохранить свои настоящие эмоции — не становиться таким, как другие жители Круга, а удержать то неопределённое стремление к настоящей жизни, которое у меня появилось из-за работы с фильмами. Я представлял, как иду по мягкой бурой хвое, один, слушаю гудение шмелей, вдыхаю запахи леса — и думал, что я никому не отдам это ощущение, оно всегда останется со мной. Все пятьсот лет.

Мои товарищи, наверное, заметили, что я стал рассеянным, часто сидел молча, перестал ходить на теннисный корт.

— Что, заскучал? — однажды спросил меня Георгий, мой давний здешний приятель, который попал в Круг на несколько лет раньше меня.

Я мрачно кивнул: Георгию я доверял, притворяться было незачем.

— Про Океан слышал?

— Что? — не понял я.

— Ну, про внешнюю сеть!

— А что я мог про неё слышать?

— Что некоторые туда ходят.

Я недоверчиво хмыкнул: это же запрещено!

Внутренняя сеть Круга предлагала такое обилие информации, какого я и представить себе не мог, пока не попал сюда. Доступ в неё имели только жители Круга. Люди из внешнего мира не смогли бы в неё проникнуть, даже если бы обошли системы защиты: у них не было унифонов, которые требовались для входа в эту сеть.

На Земле существовало ещё три Круга, кроме нашего. Когда людям начали делать инъекции WWND, все четыре лаборатории перенесли в охраняемые закрытые зоны: российским биологам выделили огромный участок сибирской тайги, американцы выкупили кусок Бразилии, европейцы построили себе лабораторию в Канаде, а все остальные учёные мира объединились и создали свою зону в Новой Зеландии.

Внутренние сети всех четырёх Кругов вскоре объединили в одну глобальную, и жители могли свободно общаться, но обычно делали это только ради работы или из-за своих экзотических хобби. Например, если кто-то в нашем Круге изучал язык хинди, то он общался с носителями этого языка, живущими в другом Круге. Говорят, что случались и виртуальные романы между представителями разных Кругов, но меня это не интересовало. Я всегда предпочитал живое общение.

Но выходить во внешнюю сеть?

— Зачем? Что там делать?

— Сам подумай. Ну?

Я молчал: ничего не приходило в голову. Георгий, не дождавшись моего ответа, сказал:

— На мотыльков смотреть!

Я знал, что мотыльками у нас презрительно называли простых смертных: однодневки, создания с короткой жизнью — они успевают вырасти, состариться и умереть, а мы остаёмся всё такими же. Но зачем на них смотреть?

Георгий усмехнулся:

— Ты сначала попробуй, а потом уже решай, надо тебе это или нет.

— Погоди, а как же правила?

— Да ладно. Ты что, правда думаешь, что все их выполняют?

А что смешного? Я действительно так думал. Правила ведь для того и нужны, чтобы их выполняли.

К нашему столику подошёл ещё один приятель, Арам. Георгий сразу перешёл к делу:

— Слушай, Алекс дозрел до мотыльков. Покажешь ему, как в Океан выйти?

— Да не вопрос, — согласился Арам. — Давай сюда унифон.

Я протянул ему плоскую чёрную пластинку, Арам подключился к внутренней сети и сказал:

— Смотри внимательно. Вот эта иконка — с двойным дном. По пятому касанию открывается туннель, идёшь по нему сюда. Тут дырка в системе защиты. Входишь в имитатор, задаёшь активность.

— Для чего?

— Для маскировки, дурачок! Выбираешь библиотеку, задаёшь тему — ну, скажем, птицы Южной Америки. И дальше твой унифон сам открывает статьи, скроллит, пометки делает, будто бы ты информацию ищешь. Никто не узнает, что ты сейчас в другом месте.

— Ясно. А потом?

— Потом сюда, и — вуаля! — ты в Океане.

Я ошарашенно уставился на экран.

— Вы это серьёзно? В их мире, среди смертных?

— Ну да.

— А дальше что?

Арам поводил пальцем над экраном, и я увидел всю структуру спейсов.

— Выбирай любые.

Я пробежался глазами по списку, но долго думать не стал, ткнул в первый попавшийся. Экран разделился на десятки разноцветных квадратиков, в каждом — лицо и имя.

— А они меня видят?

— Нет, конечно, ты что! Мы просто смотрим. Они даже не подозревают, что за ними кто-то наблюдает, — ответил Арам.

Георгий вмешался:

— Ты только голосовой режим не включай! Перейди на текст.

— Почему? — не понял я.

— А ты что, хочешь, чтобы все услышали, чем ты тут занимаешься?

— А, вот оно что! Нет, конечно, — и я отключил звук.

На экране замелькали текстовые строчки, но я пока не стал ничего читать — хотел сначала добраться до дома. Через полчаса я сел в кресло, подключил унифон к большому экрану и приготовился наблюдать. Квадратики с лицами теперь можно было рассмотреть как следует. Хорошо, что прошла старинная мода на аватарки — раньше люди стеснялись показывать в сети свои настоящие лица, заменяли их картинками с животными, пейзажами, киноактёрами и прочим. Потом от этого постепенно отказались, и сейчас камера просто передаёт в сеть реальное изображение. Правда, я уже давно не общался со смертными — больше двадцати лет. За эти годы у них всё могло измениться. Я бы даже не удивился, наверное, если бы сейчас увидел картинки вместо лиц. Но в их сети всё осталось по-прежнему, и я с интересом переводил глаза с одного участника на другого.

Как же они отличаются от нас! Все такие разные. У нас в Круге публика отборная: ухоженные, здоровые, с правильными чертами лица. А там — кого только нет. И толстяки с отвисшими щеками, и морщинистые старухи, и бледные прыщавые подростки. Такое разнообразие лиц даже в старинных фильмах не встретишь — в актёры, насколько я знаю, специально отбирали довольно красивых людей, чтобы зрителям нравилось на них смотреть.

Сначала я только разглядывал участников и не хотел знать, о чём они говорят. Я боялся, что за двадцать с лишним лет, которые я провёл в Круге, жизнь на Земле сильно изменилась, и мне будет скучно — у меня нет ничего общего с мотыльками, их заботы мне непонятны и незнакомы. Я касался то одной, то другой ячейки на экране унифона, и на стене передо мной появлялись лица крупным планом, а под ними — реплики, показанные в виде текста. Я попробовал читать. Возникло давно забытое ощущение: как будто я попал на вечеринку, где все хорошо друг друга знают, а я хожу по комнатам, слышу обрывки разговоров и ничего не понимаю.

Но почему же мои товарищи не только сами это смотрят, но ещё и мне посоветовали? Что в этом увлекательного, почему им не скучно?

Несколько дней я просматривал диалоги мотыльков и удивлялся: зачем я это делаю? Решил, что если до конца недели меня ничего не заинтересует, то брошу это занятие и скажу Георгию с Арамом, что это не моё.

Пока я бродил по спейсам, наткнулся на место в Океане, где собирались сторонники смерти. Ну что ж, хотя бы в этом люди верны себе: как протестовали против WWND двадцать лет назад, так и продолжают до сих пор. Мне стало любопытно их послушать. За прошедшие годы у смертных могли появиться новые аргументы. Они могут казаться наивными и смешными, если смотреть отсюда, из Круга, хотя сами мотыльки могут принимать их всерьёз. Я решил посмотреть, что там у них происходит.

Несколько человек активно отвечали на вопросы и вполне грамотно вели дискуссии, и теперь я каждый вечер выводил на большой экран пятёрку самых интересных мотыльков: кудрявая рыжая толстуха с татуировкой на щеке, взлохмаченная худощавая студентка с острым воробьиным носиком, лопоухий зануда с короткой стрижкой, бородатый мужик с красным крестьянским лицом и красивая спокойная дама средних лет.

Их собеседников мой унифон показывал в виде маленьких ячеек, и я даже не пытался рассматривать лица: я уже выбрал себе объекты для наблюдения, и мне этого хватало. Когда кто-то обращался к моим мотылькам, ячейка этого участника подсвечивалась зелёным, а его реплика появлялась у меня на экране рядом с одним из «моих».

Из этих пятерых меня больше всего заинтересовала студентка по имени Агата: однажды я увидел, как она рассказывает о рекламе Круга. Надо же, у них там и наша реклама до сих пор существует! В последние годы к нам прибывало всё меньше новичков — я думал, это потому, что город уже заполнен, и наша администрация ограничила приём заявлений. А может, люди просто не хотят становиться бессмертными? Если верить Агате, то всё так и есть: рекламные ролики показывают идеальных людей в идеальном городе, которые будут жить вечно — но никто не говорит, зачем им эта вечная жизнь, как они намерены её провести, приносят ли они пользу. Нравится ли им полная изоляция, на которую их обрекло правительство Кругов? А полный отказ от размножения? А ограничения, которые, по слухам, установлены в каждом Круге?

Теперь я каждый вечер читал Агату, хотя меня часто раздражала её наивность. Девушка рассуждала об эволюции, о том, что нельзя нарушать естественный ход вещей — если на Земле возникла жизнь именно в такой форме, со сменяющимися поколениями, то мы не должны отменять этот порядок и оставлять здесь навсегда только тех, кто живёт сейчас.

В спейсе появлялись не только сторонники смерти: было много сомневающихся. Агата терпеливо разъясняла им свою точку зрения. Часто говорили о медицине: если взять позицию Агаты и довести до абсурда, то, может, и лечить никого не надо? Естественный отбор, так сказать. Агата с улыбкой отвечала: «Нет, я не за естественный отбор, а за естественное развитие цивилизации». Бороться с болезнями, делать человеческое тело лучше — это развитие. А давать человеку бессмертие — это другая крайность, противоположная естественному отбору. Истина же, как подметили ещё наши предки, где-то посередине.

После каждой реплики Агаты я с интересом ждал реакции её собеседников и тоже размышлял. Через несколько месяцев я понял, что втянулся: наблюдение за мотыльками стало важной частью моей жизни. Каждый вечер, закончив работу и посидев с друзьями в кафе, я шёл домой — я бы даже сказал «спешил», но спешить у нас не принято — и садился перед настенным экраном.

Спейс сторонников смерти, речи Агаты и её дискуссии с другими мотыльками заменили мне мои прежние увлечения — чтение, кино. Игру в теннис я забросил уже давно, ещё до моей первой вылазки в Океан, а теперь и в бассейн ходить перестал. Я вспомнил бабушкины рассказы: в старину, бывало, люди впадали в зависимость от телесериалов — вот так же, как я сейчас, приходили с работы и сразу садились к экрану смотреть очередной эпизод.

Но я себя не упрекал и не собирался отказываться от своего нового хобби. Лет пятьсот у меня в запасе точно есть, успею и спортом позаниматься, и все важные книги прочитать. Бессмертие даёт огромное преимущество: нам некуда торопиться, мы успеем абсолютно всё.

А тем временем у меня перед глазами мельтешили мотыльки-однодневки: беспокоились о пустяках, переживали, совершали ошибки — словом, вели свою бурную игрушечную жизнь. Однажды, читая спейс, я случайно задел унифон, экран погас на несколько секунд, и я увидел своё отражение на чёрной поверхности. Меня поразило сходство с моей матерью, которого я раньше не замечал. Именно такое выражение часто появлялось на её лице. Когда мы с младшей сестрёнкой строили на полу игрушечные города и населяли их плюшевыми мишками и пластмассовыми роботами, мать смотрела на нас с нежностью, но и слегка насмешливо, как будто говорила: знали бы вы, какая ерунда эти ваши городки, долго они тут не простоят.

И вот теперь я так же, как она много лет назад, наблюдал за мотыльками и улыбался: как серьёзно они воспринимают свою коротенькую игрушечную жизнь!

Объекты моего наблюдения — Агата и её друзья — взрослели и старели у меня на глазах. Толстуха удалила татуировку, перекрасила волосы из ярко-рыжего в спокойно-каштановый. Агата из пылкой тощей девчонки превратилась в красивую молодую женщину, коротко подстриглась, лицо округлилось, и тонкий нос уже не казался птичьим клювом. Зануда отрастил пышную шевелюру, под которой спрятались его оттопыренные уши, и стал симпатичным юношей. Лицо бородача покрылось суровыми морщинами, а борода стала желтовато-белой, и теперь он напоминал всё того же крестьянина, но пожилого. Дама средних лет, видимо, состарилась и охладела к пропаганде смерти, она почти не появлялась в спейсе: лицо в её ячейке почти всегда оставалась неподвижным.

Самой активной по-прежнему была Агата. Говорила она всё так же убедительно, но аргументы стали более взвешенными и понятными. Агата уже окончила учёбу и устроилась в социальную службу по подбору профессий. В спейсе она рассказывала о своей работе: во время собеседований ей приходится спрашивать людей о планах на будущее, а это значит — собираются ли они подавать заявки в Круг. Агате это нравилось: она всегда могла ненавязчиво высказать свои мысли о бессмертии и втянуть посетителя в дискуссию. Не сомневаюсь, что многие перестали рваться в Круг после таких собеседований.

Однажды я заметил, что Агата стала тихой и задумчивой, часто улыбается и отвечает невпопад, а иногда её не видно в спейсе несколько дней подряд. Без неё было спокойнее и скучнее: мотыльки больше обсуждали повседневные дела и заботы, чем высокие идеи. Потом Агата возвращалась, весёлая и немного смущённая, и спейс снова оживал.

— Влюбилась, что ли? — как-то спросила её подруга.

Агата только засмеялась в ответ.

А через несколько месяцев она погрустнела, с новичками разговаривала сухо и коротко, как будто её уже не очень волнует борьба с бессмертием. На ячейке с изображением Агаты всё чаще мигал жёлтый огонёк — это означало, что идёт приватный разговор, который не транслируется на весь спейс. Я предполагал, что у неё не всё гладко в личной жизни и она не хочет говорить об этом при всех. Но мне это не мешало: я воспринимал это как очередной сюжетный ход в сериале, который разыгрывали мотыльки в реальном времени.

Потом я заметил, что у Агаты не только настроение изменилось, но и выглядеть она стала намного хуже: волосы уже не лежали красивыми волнами, а свисали неровными прядками. Овал лица изменился, теперь уже никто не назвал бы эту женщину красивой. Глаза потускнели. Я с некоторым злорадством думал: как же она быстро постарела! Вот так и проносится жизнь мотыльков — только что были молодыми и красивыми, и вот уже всё позади.

Тем временем подошли к концу пятнадцать лет моей второй профессии. Однажды меня снова вызвали в административное здание, и я в третий раз прошёл собеседование. Несколько дней ждал результатов. На работу больше не ходил, наслаждался своим коротким внеплановым отпуском. С утра гулял в парке, потом обедал в ресторане для гурманов — там готовили не ту полезную пищу, которую нам полагалось есть для сохранения здоровья, а убийственные для организма старинные блюда: жареную картошку, полусырой бифштекс, жирные торты со взбитыми сливками и прочие извращения. Нам разрешалось ходить туда несколько раз в год, каждому жителю Круга выдавали сертификаты, и мы могли в любое время ими воспользоваться. Я не любил тяжёлую пищу, поэтому у меня накопилась целая пачка этих сертификатов, и вот сейчас, в эту пустую неделю между двумя работами, я решил пуститься во все тяжкие: каждый день ел жареное мясо, запивал сухим красным вином, закусывал белым сыром с синей плесенью.

К концу недели я почувствовал, что больше не могу: казалось, я наелся камней, а в голове всё плыло и качалось. Я сходил в сауну, пропарился, проплыл пару километров в прохладном открытом бассейне и вернулся домой. Зашёл к мотылькам.

Агата, сияющая и опять красивая, держала на руках младенца, а весь спейс её поздравлял. «Ого, — подумал я. — Она, оказывается, сторонница размножения». Младенец был красный, сморщенный и очень маленький. Но Агата выглядела счастливой. Что она в нём находит, чему радуется? Я не понимал.

А на следующий день я получил новое назначение. На этот раз мне повезло намного больше: я буду заниматься генной инженерией. Мне предстояли месяцы обучения, а потом меня направят на практику в карантинную зону. Я с нетерпением ждал этой новой работы: после того, как я пятнадцать лет только и делал, что смотрел старинные фильмы, у меня просто руки чесались, очень хотелось заняться чем-то полезным. О генной инженерии я знал совсем мало — только то, что написано в методичке о WWND, которую все обязаны прочитать перед инъекцией.

В начале двадцать первого века никто и не подозревал, как скоро всё изменится. Эксперименты на мышах всё ещё напоминали блуждание впотьмах: биологи пытались подступиться к бессмертию то с одной стороны, то с другой — то удлиняли теломеры, то ремонтировали ДНК.

А в две тысячи двадцатом Йохан Эрлих опубликовал статью, замеченную только его коллегами. Он описал транскрипционный фактор LIFE (Longevity Inducing Factor Erlich), который встраивается в метаболические каскады клеток и продлевает их жизнь в пробирке в десятки раз. Целый год ничего не происходило, а потом Эрлих выступил на международной конференции по геронтологии и заявил, что LIFE был создан в его лаборатории ещё в две тысячи десятом. Тогда же полсотни взрослых крыс получили по одной инъекции экспериментального препарата, и вот прошло одиннадцать лет, а сорок две крысы до сих пор живы, здоровы и по всем показателям могут считаться молодыми. Эрлих обнаружил, что LIFE лежит на пересечении чуть ли не всех метаболических путей, связанных со старением, и предотвращает возрастную дегенерацию всех изученных систем органов и тканей.

Разразился скандал. Science и Nature отказались публиковать отчёт Эрлиха, сославшись на то, что опыты не были правильно задокументированы. Малоизвестный австралийский журнал, принявший его статью, стал самым цитируемым научным изданием года. Эрлих щедро делился данными о нуклеотидной последовательности «гена жизни», и вскоре все лучшие лаборатории мира занялись анализом LIFE. Сомнений не осталось: всем пришлось признать, что Эрлих прав.

Вот тут-то люди и забеспокоились: неужели свершилось? Неужели до бессмертия рукой подать?

В научных кругах начались яростные войны противников со сторонниками. А что уж говорить об Интернете, где схлестнулись дилетанты! Одни кричали капслоком, что похоронному бизнесу пришёл конец, другие возражали, что потребуются десятки лет опытов на людях, прежде чем появится надежда. Верующие и атеисты спорили, угодно ли богу даровать вечную жизнь всем без разбору. Пролайферы и чайлдфри обсуждали, как быть с размножением. Чиновники от образования радостно потирали руки: а давайте растянем программу обязательного обучения на двадцать лет... или лучше на тридцать! Всё равно ведь спешить некуда.

И только в одном все были единодушны: жить по-прежнему человечество уже не сможет.

В двадцать восьмом году первая группа добровольцев, пока одни только учёные, получила инъекции LIFE, или WWND, как его стали называть активные сторонники идеи бессмертия. «We Will Never Die!» — писали они не только в Интернете, но и на всех подходящих поверхностях. Все граффити двадцать первого века обязательно включали или эти четыре слова, или их начальные буквы.

Для первых Бессмертных выделили специальную закрытую зону: никто не знал, что с ними будет дальше. Внешний мир, с его опасностями, катаклизмами, беспорядками, эпидемиями может быть опасен для участников эксперимента — но некоторые не исключали и того, что Бессмертные тоже могут быть опасны для людей. Так же, как ретрограды когда-то боялись продуктов с ГМО, так и противники WWND теперь боялись «заражённых». А вдруг, говорили они, модифицированные гены сделают людей злобными зомби, и они нас всех перебьют, если их не изолировать? Верующие их поддерживали: бессмертие противоречит замыслам Создателя, а потому превращает своих носителей в отродье дьявола. Поэтому зона обитания Бессмертных очень скоро превратилась в неприступную крепость, и никто уже не знал, которая из сторон боится сильнее. Однако многие смертные по-прежнему стремились оказаться по другую сторону крепостной стены.

Учёные выждали два года. Бессмертные чувствовали себя отлично, продолжали вести исследования в своём замкнутом мире и объявили, что готовы принять следующую партию добровольцев. К тому времени уже появилась Международная Комиссия, которая рассматривала заявления и решала все вопросы, связанные с бессмертием. Инъекция в то время ещё оставалась слишком дорогой, поэтому первые группы кандидатов состояли из очень богатых людей. Но чем больше денег они вносили в Фонд Бессмертия, тем доступнее становилась цена. В конце тридцатых уже ввели систему скидок: кандидаты проходили полное обследование — состояние здоровья, уровень интеллекта, обучаемость, тип личности и прочее. Внешние данные тоже учитывались: соотношение роста и веса, процент жира в теле, характеристики кожи и волос. Всё это давало дополнительные баллы, а чем больше баллов набирал кандидат, тем меньше ему приходилось платить. Неудивительно, что население каждого города Бессмертных состояло из красивых, здоровых и умных.

А среди смертных велись баталии, и не всегда только словесные, на тему «что будет с остальными». За десять лет люди поняли, что рая на Земле ждать не приходится: зоны бессмертия никогда не охватят всю планету, инъекции никогда не станут доступны всем желающим. Даже если бы их делали бесплатно, мало кому удалось бы пройти отборочные испытания: не все были идеально здоровы, не все обладали блестящим интеллектом, не все отличались способностями к обучению. Бессмертных вполне устраивало, что человеческие отбросы постепенно вымрут и освободят место на планете. Правда, люди до сих пор не перестали размножаться, а запрещать им это Международная Комиссия считала неэтичным.

Гипотетически, в новых поколениях рано или поздно найдутся умники, которые смогут воссоздать LIFE и сделать его общедоступным. Но сейчас у смертных нет ни нужного оборудования, ни учёных, способных повторить работу Эрлиха: сразу после перемещения крупных лабораторий в Круги вся информация о LIFE была засекречена, эксперименты запрещены, и Международная Комиссия строго следила за соблюдением запрета.

Впрочем, этические проблемы меня не волновали — даже теперь, когда я увлёкся наблюдением за мотыльками, я отлично понимал: они там спорят, переживают, но время для них летит слишком быстро. Эти умрут, им на смену придут другие, потом и они умрут. А у нас в Круге всё будет по-прежнему.

Гораздо больше меня занимала моя новая профессия. Я уже прошёл ускоренный университетский курс, и меня допустили к практике в карантинной зоне. По вечерам, вернувшись домой, я сидел в глобальной сети, читал все последние статьи о генной инженерии, восполнял пробелы в знаниях.

Об Океане я почти забыл, мне было не до него. Изредка, пару раз в неделю, я заглядывал в спейс сторонников смерти. Агата то сидела на месте, как раньше, то отсутствовала. По обрывкам её разговоров с постоянными посетителями я понял, что она попыталась выйти замуж за отца своего ребёнка, но совместная жизнь у них не складывалась, они ссорились, и Агата решила, что лучше жить одной. Муж уехал в другой город, а вскоре Агата родила ещё одного ребёнка. В прошлый раз это была девочка — Фиона, теперь мальчик — Фома. Опять все её поздравляли, опять я удивлялся: что за странное хобби, рожать детей одного за другим. Тем более, что выращивать их Агата собиралась одна, без партнёра.

Прошло несколько месяцев, и однажды я понял, что устал от ежедневной учёбы. К тому же теперь она не казалась мне необходимой: на работе мне давали всё более сложные задания, я уже давно не делал инъекции WWND прибывающим, а занимался исследованиями в научной лаборатории в той же карантинной зоне. Поэтому по вечерам я снова начал отдыхать. А самый привычный отдых — ну, вы поняли: наблюдение за мотыльками.

Я, как раньше, зашёл в знакомый спейс, просмотрел подсвеченные ячейки. Разговоры текли вяло, Агаты не было, но через некоторое время она появилась. Такой печальной я её ещё не видел. По экрану пополз текст.

[Агата] Всем привет!

[Анна_29] Ты где пропадала? Почти неделю не заходила.

[Агата] Некогда было. Личные проблемы.

[Макс] А сейчас? Разобралась?

[Агата] Не совсем.

[Анна_29] Расскажешь?

[Макс] Анна, не приставай! Не видишь, ей не до тебя.

[Анна_29] Старым друзьям можно!

[Агата] Ребята, у меня сын болен.

[Анна_29] Ох... Что с ним?

[Агата] Всё плохо.

[Макс] Насколько плохо?

[Агата] Болезнь Кастальского.

[Анна_29] Ого. Сочувствую. Держись.

[Макс] Лечить уже начали?

[Агата] Само собой.

Потом в спейсе стало многолюдно, Агата больше не говорила о себе, а я рассеянно следил за диалогами и думал о болезни Кастальского. Её обнаружили не так давно, как раз перед моим уходом в Круг. До этого детям ставили разные диагнозы: почечная недостаточность, средиземноморская лихорадка, атеросклероз — болезнь поражает самые разные системы организма. А потом выяснилось, что все эти проблемы имеют общую причину: нарушение структуры мембранных каналов на дендритах периферических нервов. Из-за этого мозг не получает сигналов от внутренних органов и ведёт себя так, будто этих органов в теле уже нет. Организм не может нормально работать, эндокринная система идёт вразнос.

У нас в Круге это можно было бы легко исправить, отредактировав буквально пару генов. Но в мире смертных биотехнологии откатились далеко назад, практически на уровень XX века: всех толковых учёных и преподавателей пригласили в Круги, и никто не отказался.

Кастальский предложил симптоматическое лечение: или вживлять микроэлектроды в дефектные органы для усиления импульсов, или постоянно вводить дополнительные нейромедиаторы. Всё это было сложно, дорого и болезненно. Дети оставались живы, но полностью зависели от медицинских вмешательств.

Конечно, я понимал, что это обычная жизнь простых смертных. У них всегда так: то болезни, то конфликты, то безработица, то беспорядки в городе, а потом закономерный итог — смерть. Но этого мотылька, Агату, мне почему-то было жалко. Я наблюдал за ней уже почти десять лет, выучил наизусть все выражения лица Агаты, повороты головы, любимые словечки. Почти каждый вечер я читал её разговоры с другими мотыльками, мне нравились её рассуждения, её спокойная уверенность в своей правоте, её постоянство.

С удивлением я вынужден был признать: я так сильно привязался к Агате, потому что она очень напоминает мне мою младшую сестрёнку Зою. Мы с ней были лучшими друзьями, два года разницы ничуть не мешали этому. Когда Зои не стало, наши родители быстро состарились и умерли. Я остался один. Вот тогда я и решил уйти в Круг.

Я представлял себе детей Агаты: сейчас их двое, они будут расти вместе, как мы с Зоей, а потом окажется, что лечение перестало помогать, или у Агаты не будет денег на лекарства, или случится что-то ещё, и девочка потеряет брата. Мне хотелось защитить её от этой дыры в груди, с которой будет очень больно жить дальше. Я хотел помочь Агате и её детям, но не знал, как это сделать. Я ведь даже поговорить с ней не мог.

Я слышал краем уха, будто бы некоторым из нас удаётся не только читать спейсы мотыльков, но и писать туда. Следующим вечером, когда мы с друзьями, как обычно, сидели в кафе, я подошёл к Василию из отдела сетевой безопасности. Начал издалека, потом осторожно перевёл разговор на мотыльков, не признаваясь в своих целях.

— Хочу развлечься. Прикроешь?

— Смотря что делать собираешься.

— Девушку одну разыграть хочу.

— А, ну это святое! Держи! — Василий достал из кармана карточку, похожую на обычный унифон, но вдвое меньше.

— Что это?

— Крот. Роет проходы из Круга в Океан. Отсюда его не отследить, а у мотыльков и технологий-то таких нет.

Василий набрал на экране крота несколько символов:

— Это пароль для анонимного входа. Три дня можешь пользоваться, потом я тебе другой дам. И лицо своё не показывай, а то тебя в два счёта вычислят, а через тебя и меня найдут.

В тот же вечер я сел перед экраном, включил крот и хотел уже войти в спейс, но в последний момент вспомнил: лицо! Нельзя показывать Агате мою настоящую внешность. Я открыл лего-блиц в кроте — он там уже был установлен — и слепил из стандартных элементов мужчину лет сорока: худощавый, тёмно-русые волосы, серые глаза. Получилось слишком похоже на меня, поэтому я сравнил основные размеры и чуть подкорректировал модель: увеличил расстояние между глазами, уменьшил зазор между носом и верхней губой. Система распознавания лиц не сможет меня найти по этой картинке, а вот человек... Я сам ещё не понимал, почему сделал почти своего двойника. Даже имя оставил: мало ли на свете Алексов, искать по нему бесполезно.

Я глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду, и прыгнул — в Океан.

На экране появилась новая ячейка: созданная мною модель по имени Алекс повторяла движения моей головы и открывала рот, когда я заговаривал. А заговорить мне пришлось. Это пока я был наблюдателем, я мог не включать звук и читать только текстовые реплики. Но в спейсе все говорили, молчать там было не принято. Мне оставалось только надеяться, что за пределами моей квартиры никто меня не услышит.

Я поздоровался со всеми и ждал подходящей минуты, когда Агата закончит разговор с одним из участников. Как только она замолчала, я нажал жёлтую кнопку и коснулся её ячейки: теперь нас больше никто не слышал.

— Агата, здравствуйте! Вы меня не знаете, но мне нужно с вами поговорить.

— О чём? Кто вы?

— Долго объяснять. Я на самом деле не такой уж новичок в спейсе, я давно вас слушал, только сам молчал.

Агата вздрогнула: видимо, приняла меня за полицейского агента. Я поспешил её успокоить, импровизируя на ходу:

— Да вы не волнуйтесь, просто у меня технической возможности не было!

— Как это?

— Да знаете, неловко говорить об этом, у меня дома совсем старый блок стоит. Я его кое-как настроил на приём сети, и вот заходил в ваш спейс постоянно. А на передачу так и не смог настроить. Что-то там не работает.

— А сейчас как зашли?

— Сейчас с работы. Потому и говорю так тихо: у нас не принято в рабочее время в сеть ходить.

— И что у вас за дело ко мне?

— Болезнь Кастальского. Вы вчера сказали, что ваш сын болен.

Агата прикусила губу и опустила глаза. Наверное, пожалела, что заговорила об этом при всех.

— Я бы мог вам помочь.

— Как?

— Вылечить Фому.

— Алекс, вы с Луны свалились? — разозлилась Агата. — Не лечится болезнь Кастальского! Есть только поддерживающая терапия.

Тут мне пришлось напрячь все свои способности и включить всё своё обаяние, чтобы Агата не прервала разговор и выслушала меня. Я сказал, что работаю в лаборатории, занимаюсь редактированием генов и знаю, что нужно сделать.

— Что за лаборатория? Почему мне в клинике ничего об этом не сказали?

— Ну, вы же понимаете: одно дело наука, другое — медицина. Много воды утечёт, пока наш метод до пациентов дойдёт.

— То есть его пока нельзя применять?

— Да.

— И вы мне его предлагаете.

— Да.

— Почему?

— Потому что хочу вам помочь.

— Вы так уверены в своём методе?

— Абсолютно уверен.

— И как вы собираетесь его применить?

— Вот с этим сложно. Я могу отправить вашему лечащему врачу алгоритм, чтобы он сам его применил.

— Но это противозаконно.

— Да.

Агата немного помолчала, глядя прямо в глаза — правда, не мне, а только моему изображению. Потом она покачала головой и сказала:

— Нет, извините. Я не готова на это пойти, — и она прервала наш приватный разговор.

Для приличия я ещё немного поторчал в спейсе, пару раз выдал умные реплики в стиле Агаты — я же все её доводы наизусть знал, они за десять лет не сильно изменились. А потом выключил крот и лёг спать. В ту ночь мне снился океан — не этот, виртуальный, а самый настоящий. До Круга я всего пару раз его видел, а теперь уже и не увижу. Я стоял на берегу и смотрел, как волны швыряют вверх-вниз маленькую деревянную лодку. В ней сидела Агата с детьми и ещё какие-то люди, они махали мне руками и что-то кричали, но их голоса заглушал вой ветра, и я не мог разобрать ни слова. Лодка то приближалась к берегу, то удалялась, и я никак не мог понять: вынесет её на берег или нет. Проснулся среди ночи, долго лежал в темноте, регулируя дыхание: хорошо, что у меня в кровати нет встроенных датчиков, а то к врачу отправили бы из-за ночных кошмаров.

В следующие два вечера я тоже заходил в спейс, участвовал в разговорах, но к Агате больше не обращался: выжидал. Она вела себя, как обычно, но иногда, я заметил, посматривала на меня.

Потом Василий дал мне новый код, ещё на три дня, и всё повторилось. Все три дня Агата делала вид, что ничего не произошло, а я изображал обычного посетителя спейса. И опять взял у Василия код. Он спросил:

— Есть прогресс? Получается что-нибудь?

— Да не особо.

— Ну, ничего. С непривычки с мотыльками сложно. Они же там все примитивные.

Тут мне — впервые в жизни — захотелось ударить друга. Но я понимал: если я это сделаю, то больше не смогу выходить в Океан. Я промолчал.

В этот же вечер Агата вызвала меня на приватный разговор жёлтой кнопкой.

— Алекс, у меня к вам вопрос.

— Я слушаю.

— Вы правда можете вылечить Фому?

— Правда. Могу.

— Знаете, я поговорила с нашим врачом. Спросила, нет ли каких-то новых разработок, новых лекарств.

— И что он сказал?

— Он ничего такого не слышал. Получается, что или он врёт, или вы.

— Агата, он не мог слышать о моей лаборатории, у него нет доступа к нашим данным.

— Но он же врач!

— Ну и что. Вы думаете, врачам сообщают обо всех опытах?

— Не знаю. Я думала, они где-то читают про новые исследования.

— Только про законченные. А мы ещё продолжаем работу.

Агата помолчала, как будто собиралась с духом.

— Алекс, это ещё не всё. Я его спросила, смог бы он применить непроверенный метод, если бы узнал о нём.

— Ну и?

— Он что-то заподозрил, кажется. Начал выяснять, почему я задаю такие вопросы, откуда у меня эта информация, с кем я об этом говорила.

— А вы?

— Сказала, что ни с кем не говорила. Просто надеялась: а вдруг что-то изменилось за последние годы.

— Он поверил?

— Думаю, да. Велел не забивать голову фантазиями, а выполнять предписания врачей.

— И для чего вы мне это рассказали?

Агата опять внимательно вгляделась в моё изображение, как будто хотела понять: можно мне доверять или нет.

— Алекс, в каком вы городе?

Я не ожидал такого вопроса, не успел ничего придумать заранее. Ответил честно, но не точно:

— Я в Сибири. А что?

— Если у вас есть алгоритм, а наш врач не согласится его использовать — как нам быть? Мы можем к вам приехать?

Тут я впервые понял, что во что ввязался. Конечно, я легко мог бы вылечить Фому — при условии, что его привезут ко мне в лабораторию. Но кто его сюда пустит? Даже если Агата подаст заявление на приём в Круг — ну, допустим, она ради сына откажется от всех своих убеждений! — ожидание продлится годы, а результат непредсказуем. Она может не пройти тесты, ей может не хватить денег. Тем более, что всё это время ей придётся платить за лечение Фомы, а оно очень дорогое. А денег у социального работника и так немного.

Но ведь я уже пообещал Агате, что помогу ей. И что теперь — сказать, что ничего не получится?

— Агата, дайте мне подумать несколько дней, хорошо? — и я отключился от спейса.

Допоздна я просматривал в глобальной сети статьи о болезни Кастальского, а потом почти всю ночь размышлял, что я могу сделать для Фомы. К утру у меня был план. Я не мог передать во внешний мир ни лекарства, ни оборудование. Но никто не запрещал мне модифицировать собственный геном. Я выбрал древнюю примитивную систему CRISPR/Cas9. Реагенты, которые использовались для этого метода, давно никто не контролировал, они пылились в холодильниках подвала и ждали срока списания. За пару дней я создал нуклеотидную последовательность, которая запускает мутагенную цепную реакцию. Если ввести её в периферические нейроны ребёнка, они сами построят себе здоровые гены. А уж вытащить эту последовательность из моей крови — это дело нехитрое, нужные технологии найдутся даже во внешнем мире.

Когда всё было готово, я взял культуру нейронов улитки и залил собственной кровью. А на следующее утро на мембранах улиткиных клеток ярко светились, подкрашенные реагентом, совершенно человеческие мембранные каналы, здоровые и функциональные. Сработало с улиткой — сработает и с Фомой.

В тот же вечер, вернувшись домой, я сказал Агате, что сам к ним приеду. Спросил её адрес. Ехать придётся далеко, до Балтийского моря, но меня это не остановит. Я устранил все улики, которые могли подсказать начальству, чем я тут занимался в эти несколько дней, очистил свой унифон от следов Океана, а потом отправил в администрацию заявление о выходе из Круга.

После этого меня целую неделю отговаривали от необдуманного шага, от идиотского поступка, от самоубийства — никто из моих друзей и коллег не понимал, как можно добровольно отказаться от бессмертия!

— Что тебе не нравится? — спрашивали меня, и тут же предлагали поменять квартиру на лучшую, дать мне внеочередной отпуск и даже подобрать новую работу. Я никому ничего не объяснял, и даже обязательное собеседование с психологом выдержал блестяще: моё тело ничем не выдало чувств, которые меня обуревали.

Я спокойно отвечал, что пересмотрел свои ценности, что бессмертие больше не кажется мне привлекательным, что я хочу вернуться к естественному состоянию, в котором тело стареет и умирает.

— Есть ли у вас веские причины покинуть Круг? — допытывались сотрудники администрации, потому что до сих пор ни один бессмертный отсюда не уходил. Я оказался первым.

— Нет, — говорил я. — Тут очень удобно, тут всё устроено прекрасно. Просто я больше не хочу здесь оставаться.

Закон был на моей стороне, в Круге никого не удерживали насильно. Мне разрешили взять с собой личные вещи: одежду, несколько старинных книг, архив моей семьи. Я упаковал всё в рюкзак и знакомой дорогой пошёл в карантинную зону — три года я ходил туда на работу, колдовал над генами, учился создавать лекарства — и вот теперь иду в последний раз, чтобы снова стать обычным смертным.

Я смотрел по сторонам, пытаясь запомнить этот идеальный город идеальных людей, и спрашивал себя: буду ли я по нему скучать? Наверное, да. Мне нравилось здесь жить.

В карантинном блоке меня встретили мои коллеги. Всего неделю назад я был одним из них, а теперь они смотрели на меня, как на приговорённого к казни: такие лица я видел в старых фильмах на моей предыдущей работе. Меня посадили в кресло, попросили подписать несколько документов, и после этого сделали инъекцию, отменяющую действие WWND.

Я вышел в Океан. У меня за спиной зашипела многотонная махина двери и с глухим стуком захлопнулась навсегда.

Моё время снова пошло, когда мне по-прежнему было сорок. Сорок первый день рождения я встретил в компании Агаты, Фионы и здорового Фомы. А дальше посмотрим.